Семён Данилюк - Константинов крест [сборник]

Любовью дышит и образ Ксении Гусевой, бывшей военно-пленной, а потом советской заключенной, которая через всю жизнь пронесла любовь к Понизову-старшему и помогла его сыну найти останки Пятса. Светлой иронией завершается повесть: на месте захоронения президента совершается пышная панихида, а на лесном кладбище под крестом со стершимся именем покоится почетная гражданка Эстонии Гусева Кс…

В начале повести первый президент Эстонии произносит пророчество: «Люди подобреют, когда церковь опять станет молельней, а не амбаром. А до тех пор свое отмороженное ухо всегда ценней чужой жизни». Сколько же еще так будет? «Сегодняшнее торжество символизирует победу сил дружбы и единения народов над мракобесием и разжиганием вражды. Сейчас эти слова звучат обыденно», — говорит эстонский атташе в наши дни, как бы отвечая своему президенту: «Теперь-то все в порядке, теперь все, как надо, Вы можете покоиться с миром». К сожалению, нет, сегодня эти слова звучат не обыденно, а так же остро, как в 1990-м году, и в 1956-м, и в 1940-м. Однако в повести нет исторического пессимизма (как, впрочем, и оптимизма). Зато есть правда. Каждой строчкой автор говорит, что, пока есть такие «маленькие» люди, как отец и сын Понизовы, как Ксения, как другие герои повести, не менее важные в ней, — пока есть такие люди, не требующие ничего для себя, но готовые из любви и сострадания протягивать руку помощи, ждать годами, хранить память, «ведь как ты к мертвым, так и живые к тебе», хранить любовь, верить, пока есть такие люди, у общества есть надежда.

Вероника Кузнецова

Член редколлегии литературного журнала «Слово/Word»

(Рецензия опубликована в журнале «Слово/Word» № 87, 2015)

Декабрь выдался морозным. Старенький автозак, в просторечьи — воронок, въехал в заметенное снегом село Тургиново и, припадая на правый, подломанный амортизатор, захромал по шоссе. В надвигающихся сумерках фары высветили двухэтажное здание правления колхоза с наискось прибитым плакатом — «Встретим 1956 год новыми трудовыми достижениями».

За правлением автозак свернул с шоссе и притормозил на булыжной площади, возле большой церкви. Когда-то праздничной, гудящей колоколами. Ныне обшарпанной, с разрушенной кровлей, с заколоченными стрельчатыми окнами. Из кабины на снег выскочил укутанный в тулуп сержант с автоматом через плечо.

— Точно здесь? — уточнил он у шофера.

— Сказали — за церковью первый дом, — подтвердил тот. Высунулся следом. — Только поторопись! Слышь, движок сбоит. Глушить не стану, чтоб вовсе не заглохла.

От церкви вниз и впрямь убегала улица. Мгла сгущалась. Но избы стояли темные — электричество экономили. Лишь дымы над крышами выдавали присутствие людей. Свет горел в единственной, ближайшей к церкви избе. Как раз в той, что была нужна.

Сержант распахнул калитку, вошел в незапертую прихожую. Коротко стукнув, толкнул дверь в жилое помещение.

У окна за столом, накрытом скупой деревенской снедью, сидело несколько хмурых, хмельных человек.

При виде ввалившегося с холода сержанта кто-то поставил недопитую стопку с самогоном. Кто-то, напротив, торопясь, опрокинул в себя.

Сержант, понявший, что пьют здесь не с радости, кашлянул аккуратно.

— Разыскиваю Понизова. — Сержант сверился с листочком в руке. — Константин Александрович.

Со своего места поднялся худощавый, рано поседевший сорокалетний мужчина со щетиной на подбородке: то ли ранняя борода, то ли недельная небритость. Встревоженный взгляд его уперся в автомат за плечом дородного сержанта.

— Я — Понизов, — через силу подтвердил он.

— Главврач Бурашевской психбольницы? — уточнил для верности сержант.

— Исполняющий обязанности.

Сержант вскинул рукавицу к виску:

— Сопровождаем пациента. Велено передать вам лично.

— Что значит лично? — Понизов насупился. — Существует приемный покой, дежурный врач. Там примут, оформят. А у меня отгулы. Мать сегодня похоронил.

Он едва заметно повел головой в сторону угрюмого стола.

— Так это… понимаю, — сержант сдернул шапку. — Только — велено непременно главному. И — адрес ваш дали. Так что, уж извините, без вас никак. Сказали, чтоб без ошибки.

Он потоптался.

— Я подожду снаружи.

Через короткое время следом за сержантом, натягивая на ходу тулупчик, из дома вышел Понизов.

— Кого хоть везете?

— Старикашка какой-то мутный, — конвоир поправил ремень автомата. — Нам его передали. Этапируется вроде как из Прибалтики. Реальное отбывание заменено на психушку. Обычное дело.

«Обычное дело», — согласился привычный ко всему Пони-зов. Многие сходили с ума, не выдержав тюремный или лагерный режим. Бывало, доставлялись и в здравом состоянии: психбольницы использовались для изоляции неугодных, содержание которых в тюрьмах признавалось нежелательным. Но — хрупок человеческий разум: месяц-другой пребывания в судебно-психиатрическом отделении, и разница между больными и здоровыми незаметно стиралась.

Обогнув церковь, Понизов увидел автозак с поднятым капотом.

Водитель возился в заглохшем двигателе. Подле, переминаясь на морозе, дожидался второй конвоир.

— Надолго у тебя? — неприязненно обратился сержант к водителю.

Из-под капота выглянула измазанная озлобленная физиономия.

— А хрен его!.. Может, час. А может, и вовсе… Все-таки заглохла, кургузая, — водитель выругался. — Говорил же — нельзя на колымаге на большие расстояния!

— Я старичка пока выпустил, — доложил сержанту второй конвоир. — А то фургон выстудился. Как бы не заледенел с концами.

— Не даст деру?

— Куда он на трех ногах? Ковыляет себе.

С противоположной стороны машины доносилось постукивание клюки о булыжник.